– Я знаю, кто сотворил со мной это зло. Я очень переживаю за Анну, мою сестру, и Стефанию, ее внучку. Этот человек ни перед чем не остановится. Это страшный человек. Именно поэтому я здесь. Приехала, чтобы предупредить Анну и помешать его коварным замыслам. Как только узнала, что он задумал, — я тут же вылетела следом. Собственно, он и не возражал против этого: я являлась вспомогательным звеном в его преступной цепи. Он и не скрывал этого от меня.
– Да, о ком вы говорите? Кто это? — впитывая каждое слово, нетерпеливо прервал ее Сева.
– Младший брат Романа Львовича Гринмана, мой, якобы, дядя — Михаил Львович Гринман. Злой и жестокий человек. Жадность наживы буквально свела его с ума, — она замолчала, мучительно погружаясь в прошлое. Однажды, — неожиданно продолжила она, — мы с братом случайно наткнулись на дневник отца. Именно из него мы и узнали, что я — приемная дочь, а корни мои здесь, в лице сестры Анны и отца моего, Эдуарда Всеволодовича Медынского. Мама умерла при родах. Мы с Анной — близнецы. Вилла изначально принадлежала моему названному отцу. Он, Гринман Роман Львович, был истинным хозяином виллы, а настоящий мой отец, Медынский Эдуард Всеволодович, долгие годы работал управляющим у него. О том, что дневник побывал в наших с братом руках отец так и не узнал. Мы положили его на место, и это стало рождением нашей тайны. Конечно же, Лева был еще слишком мал, ему шел всего лишь восьмой год, чтобы понять, что к чему. — Эмма Эдуардовна тяжело задышала. Было видно, что каждое слово дается ей с большим трудом.
– Я же с тех самых пор не находила себе покоя, все больше замыкалась в себе, с каждой минутой отдаляясь от настоящего в жизни, обращала мечты свои в будущее, — она провела рукой по щекам и вновь прикрыла глаза. Сева с беспокойством смотрел на женщину. Создавалось впечатление, что силы могут окончательно покинуть это хрупкое тело. Ни кровинки в лице... Но как только он сделал шаг по направлению двери, собираясь все же позвать врача, женщина решительно остановила его словами.
– Нет, нет! Не делайте этого, прошу вас, — тихо, но настойчиво произнесла она, останавливая Севу, — дайте мне договорить наконец. Я так долго жила с этим, не позволяя ни говорить об этом, ни, тем более, что-либо предпринимать. После смерти мамы, моей настоящей мамы, — через секунду продолжила она, — мой отец, Эдуард Всеволодович, остался с двумя малышками на руках. Семье же Гринман детей Бог не дал, и Роман Львович уговорил отца отдать им одну из близняшек. А чтобы предупредить разного рода слухи, Гринманы, тайно удочерив меня, уехали в неизвестном направлении, якобы до рождения ребенка. Время шло, а они все не возвращались. Одно десятилетие сменялось другим, а Гринманы для всех как в воду канули. Когда мне исполнилось шесть лет, умерла жена Романа Львовича. Отчим, после ее смерти, через год, женился во второй раз. Вскоре от этого брака у него и родился сын — Лев Романович Гринман. Меня тогда как обделили: любовь, ранее принадлежавшая мне одной, в большей степени доставалась теперь маленькому Леве. Я очень переживала, часто обижалась и плакала. Молодая жена отца была женщиной с пылким и капризным нравом. Все, что принадлежало ей с трепетом оберегалось, а я... я была не ее ребенком, а по сему принадлежала себе одной и ни на что другое рассчитывать не могла, — она вновь замолчала. Отец любил меня, конечно, но годы и растраченные силы брали свое. Он долго и тяжело болел. Однажды, незадолго до кончины, он позвал меня к себе. Оставшись один на один, он поведал мне историю рождения двух сестер — близняшек, одной из которых была я. Рассказ отца не напугал, а скорее обрадовал меня.
Во-первых, это не было новостью, поскольку об этом я узнала из его же дневника, а во-вторых, удивительно, но мне всегда казалось, что у меня где-то есть сестра. Я это чувствовала каким-то шестым чувством. Мне даже снились сны, в которых явственно присутствовала она, моя сестра Анна. Я видела ее, и она как две капли была похожа на меня. Какая-то невидимая ниточка связывала меня с ней все эти годы. Отец умер. К тому времени мне исполнилось семнадцать лет, а брату моему, Леве, шел одиннадцатый год. Разница незначительная, но я всегда была и нянькой, и девочкой на побегушках. Роман Львович оставил жене и сыну наследство, мне же завещал свой дневник, хранивший бесценную, как он считал, информацию, и деревянную шкатулку с документами, подтверждавшими мое рождение. Только очень быстро дневник куда-то исчез. Поиски его успехом не увенчались. В конце концов о дневнике я и думать забыла, — она сделала глоток воды и продолжила сдавленным голосом. — Годы шли. Я была замужем три раза. Третий брак оказался самым счастливым, но, к сожалению, и самым скоротечным. Муж погиб, я снова оказалась одна. Из всех родных остались только Лева и его мама, Гринман Марина Ильинична. Иногда я вспоминала о дневнике отца, который так и не удалось дочитать до конца. Там, насколько я помнила, на последней странице было записано несколько адресов и еще какие-то чертежи, хранившие, это я сейчас поняла, ключи к разгадке долголетней истории настоящей виллы «Гранд». В силу молодости, не придав этому значения, я выхватила лишь суть свалившейся на меня информации и оставила на потом то, что было не совсем понятным и своевременным, как мне тогда казалось. А это «потом» внезапно исчезло вместе с пропавшим дневником.
Шли годы, — медленно, иногда задерживая взгляд на Севе, продолжала рассказывать Эмма Романовна. — У каждого из нас была своя жизнь, но Лева по-прежнему оставался моим братом и преданным другом, — она тяжело и судорожно вздохнула. — Однажды, когда я потеряла всякую надежду на встречу с сестрой, меня неожиданно навестил Лева. Виделись мы редко, чаще общались по телефону. Его внезапный визит заставил меня насторожиться. Что-то произошло, — подумала я, интуитивно предчувствуя неладное.
– Он был у нее, — произнес Лева буквально с порога, протягивая мне знакомую старую тетрадь. — Мама прятала дневник все эти годы, только я не понимаю, зачем ей это понадобилось. Возьми, Эмма, он твой. — Размашистым шагом он вошел в комнату и со всей силы плюхнулся в кресло, уставший и взъерошенный.
– Неужели дневник был для нее значительной находкой, и она сама планировала что-либо предпринять, — вслух рассуждал Лева, окончательно сбитый с толку. — Я прочитал его... Знаешь, тогда, в детстве, я не понимал, насколько это может быть важным для тебя. И еще... не перебивай, пожалуйста. Дай мне договорить, — он взглядом остановил меня, словно очень боялся, что не успеет. Вероятнее всего, дневник побывал и в дядиных руках. Кое-где им сделаны пометки карандашом...
– Лева, но ведь с тех пор, как дядя уехал много лет назад в неизвестном направлении, мы о нем ничего не слышали все эти годы. Мы и понятия не имеем, где он и жив ли вообще... — глядя на неизъяснимое душевное состояние брата, я никак не могла связать воедино факт исчезновения и сокрытия дневника, внезапный отъезд дяди многолетней давности и теперешнее волнение Левы, заставившее его неистовствовать по поводу дел давно минувших лет.
– Чертов авантюрист! — неожиданно выкрикнул он в ответ, имея в виду все того же младшего брата отца, Михаила Гринмана. — А ты, дорогая Эмма, почитай внимательно дневник и поймешь тогда, какую ценность он мог представлять для человека без чести и совести. Дневник этот по сути завещание отцом тебе солидного наследства, виллы и даже больше, — в отчаянии Лева зажмурил глаза, и запрокинул голову на спинку кресла, — казалось, он забылся на какое-то время. — А мама... — минутой позже произнес он задумчиво, — ее спрашивать о чем-либо, так же бессмысленно, как бессмысленна надежда на то, что она когда-нибудь снова обретет разум. Дядя никогда не любил ее, он вообще никого никогда не любил, кроме себя. Использовал ее в своих гнусных целях, и выплюнул за ненадобностью, когда понял, что брать стало нечего... Да, конечно, ты вправе сказать, что и она далеко не идеальна, но она моя мать, и я ничего не могу с этим поделать... — Лева захлебывался эмоциями, переполнявшими его пылкую натуру, жаждущую возмездия и справедливости.
Я же смотрела на него широко раскрытыми глазами, испытывая лишь страх и предчувствие неотвратимых последствий в нашей с ним жизни.
– Ах, если бы я понимала тогда, на краю какой пропасти мы оказались... — Эмма Романовна прерывисто всхлипнула, не позволяя себе разрыдаться. — Я, конечно же, знала, что Лева никогда не любил своего дядю, считая его лицемерным и изворотливым, — немного успокоившись, продолжила она. — О том, что у него на протяжении многих лет был роман с его взбалмошной мамашей, он, к счастью, узнал сравнительно недавно. Почему, к счастью, спросите вы? Да потому, что тонкая и ранимая детская психика Левы могла бы не справиться и надломиться от взрослых проблем подобного рода. С нежной душой, бесконечно одинокий, он не впускал в свою жизнь никого, кто хоть раз заставил его усомниться в искренности и добропорядочности. Я же всегда любила Леву с самого нашего детства. Любила преданно и нежно, как только может любить старшая сестра младшего братишку. С годами он возмужал, но продолжал оставаться в душе маленьким мальчиком с присущим только ребенку обостренным чувством справедливости. Мать всегда держала его на коротком поводке, делая заложником своих необузданных прихотей. Своей семьи у Левы не было, не сложилось, как, впрочем, и не было любимого дела. Бедный мой мальчик... — Эмма Романовна замолчала, ладонью прикрыв глаза. Всплеск воспоминаний захлестнул ее, заставляя заново переживать то, что было уже прожито и что невозможно было изменить.
В это самое время в палату вошла, точнее сказать вплыла, грузная фигура старшей медсестры. Она взглянула на Севу.
– Вам лучше подождать за дверью, — спокойно, но решительно произнесла она, всем своим видом демонстрируя недовольство.
– Что мне лучше, я разберусь сам. Это — во-первых. Во-вторых, покажите назначение и все остальное, что собираетесь сейчас делать, — Севу разозлил тон полногрудой хозяйки большого белого халата.
– Да, меня предупредили, вы — полицейский,
но это не дает вам права вмешиваться в лечебный процесс, — она недовольно шмыгнула носом и неожиданно грудью пошла на Севу, пытаясь вытеснить его из палаты.
– Не совсем, я — частный детектив, и вовсе не хотел обидеть вас, поверьте, — неожиданно миролюбиво заговорил Сева. Мое присутствие обеспечивает безопасность нашей пациентки. У нас с вами, как видите, общие цели: вы лечите, я охраняю, — уточнил он, и многозначительно улыбнулся, искусственно включая в себе многообещающий механизм обаяния.
– Так-то оно лучше будет, — сменяя гнев на милость, уже спокойнее проворчала женщина, продолжая ощущать себя полновластной хозяйкой сего заведения. И все же, — она бросила укоризненный взгляд на Севу, заведомо понимая, как только за ней закроется дверь, детектив при малейшей возможности продолжит свою работу, — помните, что больная очень слаба, и волнение может навредить ей. Ей нужен покой! — нравоучительно добавила она, — после успокоительного, проспит, как минимум, часа два-три, — в голосе дежурной медсестры улавливались торжествующие нотки. Сева вышел вслед за медсестрой и расположился на диванчике напротив палаты. Очень хотелось есть и, что еще хуже, спать. Спасал захватывающий сюжет услышанной им истории. Сева держал в руках маленький диктофон, и благодарил Бога, что не изменил своей привычке носить его с собой. Он оказался как нельзя кстати и в этот раз. Все рассказанное Эммой Романовной было здесь, во всех подробностях неоспоримых фактов. Только бы успеть, только бы успеть, — думал молодой сыщик, — только бы не опоздать.
. .
Продолжение следует..